Музыкальный садомазохизм

1 октября начался 2-й международный музыкальный фестиваль памяти Николая Дмитриева «Длинные руки».

За сорок девять лет жизни Николай Александрович Дмитриев сделал для современной импровизационной музыки столько, что описывать даже самые большие его достижения бессмысленно: слишком много времени займет. В 2004 году, после его потрясшей всех кончины, зародился уникальный фестиваль, на который съехалось, часто по собственной инициативе, множество музыкантов, считавших себя не только соратниками, но и настоящими друзьями этого человека и его основного детища — культурного движения по имени ДОМ. А в 2005 году таких фестивалей стало уже три: один в Москве, один в Питере, один… в Токио. На японском постере написано: «Спасибо, Nick»; на московском — не написано. Незачем. И так все понятно.

Бескомпромиссно некоммерческая музыка, казалось бы, просто не может привлекать такое количество слушателей; однако культурный центр ДОМ к началу концерта был даже не заполнен, а забит, а кворум на пресс-конференции сделал бы честь государственной думе. Правда, и на сцену должны были выйти гранды, имена которых для специалистов звучат не хуже самой музыки. Гости из Нидерландов Хан Беннинк (ударные) и Миша Менгельберг (фортепиано) — что называется, авангардисты в законе; они определяют развитие своей музыкальной ниши даже не годами, а десятилетиями, и они уже, пожалуй, прошли тот возраст, в котором еще можно ожидать атаки молодых конкурентов, желающих стать королями жанра. Как библейские седые (Беннинк) и лысые (Менгельберг) патриархи, они просто формулируют законы, не особенно интересуясь мнением масс. Когда у Беннинка спросили, как следует слушать его музыку, он перестал заигрывать с девушкой-переводчицей и ответил, в вольном переводе с голландского английского, примерно следующее: «да мне наплевать на то, где я ее играю и кто ее слушает — мне главное, с кем я ее играю; вот с Мишей я ее играю хорошо, нам нравится, а остальное все — не пошло бы к черту?». Под стать товарищу был и Менгельберг, который уже на пресс-конференции, заскучав от отсутствия вопросов, принялся лаять и лакать кофе; а дождавшись вопросов — заблистал, полностью оправдывая стереотипы относительно того, как положено разговаривать людям его национальности. Беседа развивалась примерно так: «скажите, а что вы думаете о музыке Джона Кейджа?» — «ну, Кейдж — это нормально, но с некоторого времени это уже не то, потому что все эти хипповские дела, вся эта другая культура, и вообще я больше люблю Прокофьева, и в Ленинграде у вас есть хороший композитор, а название Санкт-Петербург мне не нравится, потому что все эти святые — это ерунда, я вообще-то атеист, вот другое дело Москва, сколько тут жителей? Пять миллионов? Семь? Не знаете? Ну, Мехико все равно больше, зато в Москве много Миш — вот вы Миша? А, нет, вы Саша…» и так далее, и так далее, и так далее. Один из наиболее оригинальных барабанщиков мира в это время пускал в публику самолетики.

Само выступление началось неожиданно: повязав голову красным платком, Беннинк буднично вышел на сцену и вдруг, еще не усевшись, влепил куда-то в середину установки такой удар, что аудитория вздрогнула. Так и пошло: Беннинк лупил, аудитория вздрагивала, в короткие промежутки тишины было слышно, что и пианист тоже что-то играет. В течение только первой композиции Хан по-настоящему изнасиловал барабаны, причем изнасиловал в извращенной форме. Сделайте самое смелое предположение о том, как можно извлечь звук из ударных: если он и не делал именно этого, то делал что-то более безумное, такое, что не взбрело бы вам в голову никогда. Ногами? Пожалуйста: голландские ботинки отпечатались и на барабанах, и на тарелках (иными словами, из положения сидя шестидесятитрехлетний музыкант закидывал ноги выше головы). Локтями? Сделайте одолжение. Кулаками? Святое дело. Головой? Нет, пожалуй, головой об барабаны он не бился, но зато вряд ли вам пришла бы в голову вот такая идея: засунуть одну барабанную палку в рот, оттопырить ею щеку и, делая безумные глаза, пилить второй палкой по первой, достигая совершенно не поддающегося описанию звука. Не совсем традиционна и идея закрыть себе лицо носовым платком и некоторое время просто посидеть, отдохнуть. В первой композиции Беннинк сломал две палки (у одной отломил рабочий конец и кинул огрызок в публику, вторую глубокомысленно расщепил и потом еще поиграл расщепленной) и особенно удачным махом ноги опрокинул на пол стойку с тарелкой; и надо быть все-таки глубоко уверенным в своих действиях, чтобы так обращаться с фирменным железом Zildjian, которое стоит недешево и по европейским меркам.

Что самое удивительное, в этом была музыка. И музыка по-хорошему доступная, пусть и с изрядной долей стеба. Неприметный в первой композиции Менгельберг, «кладущий» сравнительно редкие диссонирующие аккорды и не обрушивающий на зал такого же шквала звуков, как его партнер, тем не менее создавал определенный музыкальный фон, на котором мечущийся и гримасничающий барабанщик казался актером, попавшим к режиссеру-новатору, но никак не клоуном и не пожилым дураком, оригинальничающим ради заливистого смеха декольтированных девочек. Хороша была реакция публики: сдержанное веселье, не переходящее в «развлекалово», уместные аплодисменты — и очевидное ожидание большей глубины.

Выговорившись, Беннинк вернулся за ударные, Менгельберг лукаво поинтересовался, хочет ли публика продолжения, и нидерландцы нырнули в эту самую глубину: препарировали со своим веселым садизмом пару композиций великого джазового новатора Телониуса Монка — материал, который требует отточенного пианизма; Менгельберг по-прежнему крайне редко обращался к технике, оставаясь вдумчивым, ироничным, красочным, заковыристым. Беннинк, изредка вновь взрываясь, показал и умение работать в общепринятой манере — был не только джазовый свинг сравнительно традиционного толка, но и чуть ли не грандж (правда, за это он извинился). Баллады сменялись размашистой импровизацией, явно оговоренные ранее взаимные фокусы чередовались с явно сиюминутными находками (стоит отметить Беннинка, прислонившегося в позе Христа к задней стене и начавшего, стоя спиной к залу, елозить барабанными палочками вверх-вниз). Сорок минут пролетели совершенно незаметно. В качестве прощания вместо инструментальной композиции старики-разбойники засунули головы под открытую крышку рояля (именно там им почему-то понравился конкретный микрофон) и невообразимо гнусавыми голосами спели дуэт, в котором Менгельберг вел мелодию и временами отчаянно фальшивил, а Беннинк изображал басовые линии и периодически начинал рычать.

Этот «авангард», этот серьезнейший и глубочайший в представлении широких масс «оригинальный европейский жанр» на деле оказался доступной и искренне-смешной музыкой. Услышать таких мастеров вживую — незабываемый, говоря официальными терминами, experience. Не потому, что никто не умеет так громить ударную установку, все-таки оставляя ее целой, как Беннинк. Не потому, что отчетливо самобытен Менгельберг. В первую очередь потому, что за сорок минут эти люди смогут затянуть в свою музыку любого слушателя, даже предубежденного. Они умудряются исполнить первую композицию так, что специалист уже слушает, а недовольно хмурящийся новичок смотрит на барабанные трюки — и начинает улыбаться. Они играют середину программы так, что специалист окунается в фортепианные построения и бродит там, блаженно жмурясь, а новичок напряженно слушает новую для него музыку — авангард, который неожиданно стал ему интересен и понятен. Они заканчивают программу, откровенно дурачась, и с ними смеются и специалист, и новичок, нашедшие общий язык. А потом им аплодируют — все вместе.

Во втором отделении играли басист Марино Плиакас, барабанщик Михаэль Вертмюллер и японский мастер музыкальной электроники Кей Кей Нулл, и при всем уважении к их творческому подходу — до старших коллег им было как до небес. Они вышли на сцену, кивнули друг другу и обрушили на аудиторию шум такой плотности и громкости, что зал через минуту покинула примерно пятая часть зрителей. Может, Вертмюллер и правда один из самых громогласных барабанщиков мира, как анонсировали его устроители фестиваля — слышно этого не было. Швейцарско-японская электроника честно шумела во всех слышимых человеческим ухом частотах, периодически взвизгивала далеко за болевым порогом какая-то конкретная частота, и очень быстро стало ясно, что шумовая музыка — это однозначно не то, что нужно простому человеку. А когда клапаны нагрудных карманов рубашки попали с этой музыкой в резонанс и начали бурно трепетать и стучаться простому человеку в грудь — простой человек не выдержал испытания высоким искусством и позорно сбежал.

Впрочем, уже рядом с метро «Новокузнецкая», до которой от ДОМа метров триста, уши перестали болеть и в голове почему-то звучал не потрясенный мат, а фортепиано Менгельберга.

*

Текст: Юрий Льноградский. Публикация: «Звуки.Ру», 03.10.2005

Добавить комментарий